У Ани в голове была монтажная комната. Она не то чтобы жила свою жизнь - она её монтировала постфактум. Реальность была лишь сырым, неловким материалом, который потом попадал в руки её внутреннего режиссёра - циничного, безжалостного гения, который всегда знал, как надо было.

Вот сегодняшний материал. Парк. Редкий солнечный день. Она сидит на скамейке с книгой. К ней подбегает чей-то золотистый ретривер и беззастенчиво тычется влажным носом ей в ладонь. Следом подходит его хозяин - парень в смешной шапке и с такой улыбкой, от которой в мире становится чуть меньше серости.

- Простите, - говорит он, - он считает, что всеобщее обожание - его врождённое право.

И это был не просто вопрос. Это был свет софитов. Камера. Мотор.

В этот самый момент в голове у Ани будто выключили звук. Её внутренний режиссёр орал из своего кресла: «Текст! Дай мне хоть что-нибудь! Улыбку! Кивок! Крупный план, идиотка!», но актриса на площадке онемела. Все реплики, отточенные перед зеркалом, все сценарии возможных встреч - всё превратилось в белый шум.

Она смогла лишь выдавить из себя вежливую маску, за которой - паника. Улыбку, которая говорила не «Я открыта к диалогу», а «Пожалуйста, не трогайте меня, я могу рассыпаться».

Это не было высокомерием или холодностью, как мог подумать тот парень. Это был страх. Страх не оправдать, не дотянуть, показаться глупой. Внутренний цензор был настолько строг, что предпочитал вообще отключать звук, лишь бы не ляпнуть чего-то неидеального.

Парень подождал ровно столько, чтобы тишина стала оглушительной. Его улыбка чуть померкла. Он понял всё не так. Или, наоборот, слишком так. Он кивнул, прицепил поводок и сказал: «Хорошего дня».

Снято.

И ровно через минуту, когда парень с собакой уже превратились в точку на горизонте, монтажная комната загорелась светом. Режиссёр сел за пульт.

Он отматывал плёнку. Крупный план: её растерянное лицо. Крупный план: его угасающая улыбка. «Так, стоп, - командовал он. - Мусор. Переснимаем».

И начиналось волшебство.

Дубль два. На его фразу она смеётся. Легко, не извиняясь. «По-моему, он абсолютно прав, - говорит её голос, такой уверенный и тёплый. - С такой харизмой можно и не скромничать».

Дубль три. Она чуть щурится от солнца и отвечает: «Если обожание - его право, то чесание за ухом - мой гражданский долг». И протягивает руку к собаке.

Режиссёр монтировал шедевр. Он добавлял правильное освещение, накладывал лёгкую музыку, убирал неловкие паузы. В его версии завязывался разговор. Они смеялись. Может быть, даже обменялись телефонами. Фильм получался коротким, но идеальным.

Это был главный парадокс её жизни: она так отчаянно жаждала импровизации, что могла участвовать только в идеально отрепетированных сценах. Страх снять плохой дубль был сильнее желания снять хоть какой-то. Желание нравиться было настолько всепоглощающим, что парализовало любую возможность проявить себя.

Она закрыла книгу, так и не прочитав ни строчки. В её личном кинотеатре только что закончился премьерный показ очередного шедевра, который никто никогда не увидит. Аплодисментов не было. Только тишина в пустом зале.

И в этом тоже была своя ирония. Её режиссёр был гением.

Жаль только, что его единственный актёр - безнадёжный трус.